Гитлер и тоталитарная Германия

рыночной экономики за эгоизм и автоматизм. Что же касается предпринимателя,

то ему предназначалась роль всего лишь уполномоченного государства[8].

Германия не испытала удавшейся буржуазной революции, в отличие от

Нидерландов, Англии, Франции. Процесс отчуждения от действительности еще

усилился вследствие многочисленных разочарований, пережитых бюргерским

сознанием в XIX веке, в ходе его попыток достичь политической свободы, и

следы этого процесса заметны на всех уровнях. Политика лежала в стороне от

этого пути, она не была частью национальной культуры.

Неприятие политики для немецких интеллектуалов было элементом более

широкой антитезы: культура — цивилизация. В вульгаризированной форме вся

эта многообразная духовная проблематика вошла в идеологический багаж

“фелькише”, этих германских “почвенников”, придавших ей крайне

националистический, антисемитский и в конечном счете расистский характер.

Как раз “аполитичный” подход к политике открыл великолепную возможность для

политизации своих комплексов и эмоциональных состояний. В этом ключ к

пониманию истоков гитлеровского антисемитизма. Его антисемитизм является

сфокусированной формой ненависти, бушевавшей впотьмах и нашедшей, наконец,

свой объект в еврее.

Фашистская эстетизация политики связана с потребностями манипулирования

массовым сознанием и массовыми эмоциями. Это свойство присуще тоталитаризму

вообще и как своего рода заменитель реального политического участия людей в

жизни общества.

Гитлеру не довелось бы стать диктатором, не обладай он, в отличие от

множества прочих политизированных аполитичных “практическим пониманием

власти”. Присущее ему сочетание свойств фанатика и оппортуниста

оборачивалось в его практической деятельности опаснейшим симбиозом

авантюризма и прагматизма. С одной стороны, он показал себя, особенно в

дипломатии, искусным тактиком, умеющим обратить в свою пользу любую

предоставляющуюся возможность, использовать малейшую слабость противника. И

вместе с тем его всегда влекла щекочущая нервы игра ва-банк. Ни один из его

собратьев-диктаторов не позволял себе такой степени риска; и Муссолини, и

Сталин предпочли бы синицу журавлю.

Неполитичный, в сущности, характер политики Гитлера ярче всего

проявляется в его взгляде на соотношение между политикой и войной. Гитлер

говорил о том, что война является “конечной целью политики”, и когда она

началась, принося один триумф за другим, нацистский диктатор сбросил с себя

тягостные вериги политика. Характерно, что с принятием решения о начале

войны регулярно, иногда по нескольку раз в одной и той же речи, опять стали

выдвигаться чуждые политике альтернативы: “победа или смерть”, “мировая

держава или гибель”, он втайне всегда испытывал к ним симпатию.

И все последующее развитие событий свидетельствовало, что отход Гитлера

от политики проистекал не из преходящего каприза, ибо по сути он никогда не

возвращался в политику. Разрыв между видениями и политикой, который какое-

то время маскировался тактическим искусством Гитлера, привел к крушению

“тысячелетнего рейха”. Гитлер настолько тесно связал судьбу своего рейха со

своей собственной, что созданная им империя не пережила его гибели.

Социально-экономический кризис, вакуум власти, коррупция, коллективное

озлобление, политизация, утрата чувства безопасности — вот питательная

почва для фашизма. Не нужно забывать, что и сам фашизм был мятежом ради

“порядка”.

Великий страх

1 Триумф и кризис демократической мысли

Ничто не казалось после окончания первой мировой войны столь

непререкаемым как победа демократической идеи. Если в 1914 году в Европе

насчитывалось три республики и семнадцать монархий, то четыре года спустя

число республиканских и монархических государств сравнялось.

И только Германия, первоначально временно задетая и даже охваченная

этим духом, казалась теперь сопротивлявшейся ему — среди прямо-таки

необозримой толчеи партий и клубов, придерживавшихся идей “фелькише”, в

стране воинственных орденов и добровольческих отрядов шла организация

отпора созданной войной реальности. Революция воспринималась этими группами

чужой и навязанной насильно, она была для них синонимом “всего, что

противоречит немецкому пониманию государства”.

Бывшие противники Германии увидят в этих симптомах национального

протеста реакцию строптивого и извечно авторитарного народа на демократию и

гражданское самоопределение.

Однако картина победоносной демократии, породившая так много надежд,

была обманчивой, и момент, когда уже казалось, что демократия получает свое

историческое воплощение, стал одновременно и началом ее кризиса. Всего

несколько лет спустя демократическая идея в самом ее принципе была

поставлена под сомнение, и то, что только вчера торжествовало, было

затоптано куда более дикими триумфами.

Наиболее крупные успехи этих движений отмечались в тех странах, где

война пробудила или заставила осознать мощные комплексы неудовлетворенности

и где, в частности, войне сопутствовали революционные восстания левого

толка. Национал-социализм был всего лишь разновидностью этого европейского

покроя движения протеста и сопротивления, решившего перевернуть мир.

2 Угроза революции

Национал-социализм возник по-провинциальному, из скучных, мещанских

объединений, “компаний”, как издевался Гитлер, которые собирались в

мюнхенских пивных за столиками со скудной выпивкой и закуской, чтобы

поговорить о национальных и семейных горестях. Никто не мог и предположить,

что у них будет шанс не только бросить вызов мощным, высокоорганизованным

массовым марксистским партиям, но даже и обойти их.

Их побудительные мотивы были столь же различными, как и группы, в

которые они формировались. Только в одном Мюнхене в 1919 году существовало

около пятидесяти объединений более или менее политического характера, в них

входили преимущественно разрозненные осколки сбитых с толку и распавшихся в

ходе войны и революции партий довоенного времени. Они называли себя “Новым

Отечеством”, “Советом духовного труда”, “Кольцом Зигфрида”. Была тут и

Немецкая рабочая партия. А то, что всех их объединяло и несмотря на

различия сводило — и теоретически, и практически — вместе, было не что

иное, как всепокоряющее чувство страха.

Первоначально это был совершенно непосредственный страх перед

революцией, тот “grande peur” (великий страх), который со времен Великой

французской революции на протяжении всего XIX века врывался во все сны

европейцев.

Этот старый страх усугублялся теперь не только сходными с революцией

событиями в собственной стране, но в первую очередь — русской Октябрьской

революцией и исходящей от нее угрозой. Ужасы красного террора неизгладимо

врезались в народную фантазию.

Уже придя к власти, Гитлер будет пугать тем “ужасом ненавистной

международной коммунистической диктатуры”, который овладел им еще в начале

его пути: “Я вздрагиваю при мысли о том, чем стал бы наш старый

многонаселенный континент, если бы победил хаос большевистской революции”.

Этой защитной реакции на угрозу марксистской революции национал-

социализм и будет в значительной степени обязан своим пафосом,

агрессивностью и внутренней сплоченностью. Цель НСДАП, как неустанно будет

повторять Гитлер, “формулируется абсолютно коротко: уничтожение и

истребление марксистского мировоззрения”, а именно — путем “пропаганды и

просвещения”, а также с помощью движения, обладающего “беспощадной силой и

свирепой решимостью, готового противопоставить террору марксизма в десятки

раз больший террор”. Сходного рода соображения побудили примерно в то же

время и Муссолини создать свои “Fasci di combaftimento” (боевые отряды), по

которым эти новые движения и стали называть “фашистами”.

Радость разрушения устарелых или скомпрометированных социальных и

культурных форм спровоцирует консервативный темперамент немцев в особой

степени. Процесс технической и экономической модернизации произошел в

Германии позднее, быстрее и радикальнее, чем в других странах, а решимость,

с которой Германия проводила промышленную революцию была среди европейских

стран беспримерной.

По той же причине этот процесс вызвал тут дикую боязнь поражения и

породил мощнейшие ответные реакции. Вопреки широко распространенному мнению

Германия, превратившаяся в неразрывный сплав достижений и упущений, в коем

соединились элементы феодализма и прогресса, авторитарности и социального

государства, могла в канун первой мировой войны по праву претендовать на

звание самого современного в промышленном отношении государства Европы.

Так что печать анахронизма на портрете кайзеровской Германии в целом

объясняется отнюдь не экономическими явлениями. Отсталость Германии имела

идеологическую природу.

Многообразные самоуничижительные аффекты буржуазного времени будут

выпущены на свободу и одновременно радикализованы войной. Война научила

тех, кто назовет потом себя ее наследниками, смыслу и преимуществу быстрых

и единоличных решений, абсолютного подчинения и одинакового образа мыслей.

Компромиссный характер парламентских режимов, их слабость в принятии

решений и их частый паралич не обладали притягательной силой для поколения,

вынесшего с войны миф об отлично слаженном боевом коллективе.

Первая послевоенная фаза явилась катализатором не только страха перед

революцией, но и чувства отрицания цивилизации, а они, в свою очередь,

породили синдром необычайного динамизма. Тот же слился с комплексом страха

и обороны потрясенного до самых основ общества, утратившего свое

национальное самосознание.

В дружинах самообороны и добровольческих отрядах, создававшихся в

большом числе, частично по личной, частично по скрытой государственной

инициативе, преимущественно для отпора угрозе коммунистической революции,

сорганизовался один из тех элементов, которые с угрюмым, но решительным

настроем были готовы сопротивляться при всех обстоятельствах и высматривали

ту волю, которая повела бы их в новый порядок.

Поначалу была еще, помимо этого, и огромная масса вчерашних

фронтовиков, тоже представлявших собой резервуар воинственной энергии. В

окопах на фронте и те, и другие приблизились к очертаниям какого-то нового,

еще до конца не ясного смысла жизни, который они тщетно пытались теперь

обрести вновь в налаживающейся с трудом нормальности послевоенного времени.

3 Идея фюрера

Гитлер придаст этим чувствам недовольства, как среди гражданских, так и

среди военных, единение, руководство и движущую силу. Его появление и

впрямь кажется синтезированным продуктом всех этих страхов,

пессимистических настроений, чувств расставания и защитных реакций, и для

него война была могучим избавителем и учителем, и если и есть некий

“фашистский тип”, то именно в нем он и нашел свое олицетворение.

Уже опыт ранних лет помог ему узнать то всеподавляющее чувство страха,

которое сформирует всю систему его мыслей и чувств. Он был охвачен страхом

перед чужим засильем, перед “нашествием подобных саранче русских и польских

евреев”, перед “превращением немецкого человека в негра”, перед “изгнанием

немца из Германии” и, наконец, перед “полным истреблением” последнего. Но

беспокойство у него вызывали также и американская техника, и цифры растущей

рождаемости у славян, и крупные города, и “столь же безудержная, сколь и

вредная индустриализация”, и “коммерциализация нации”, и анонимные

акционерные общества, и “трясина культуры удовольствий в крупных городах”,

равно как и современное искусство, стремящееся голубыми лугами и зелеными

небесами “убить душу народа”. Куда бы он ни взглянул, он всюду открывал

“явления разложения медленно догнивающего мира”.

Что объединяло Гитлера с ведущими фашистскими деятелями других стран,

так это решимость, с которой они стремились противостоять этому процессу. А

выделяла его та маниакальная исключительность, с которой он сводил все

элементы когда-либо испытанного страха к одному-единственному их виновнику

— в фокусе его доведенной до исполинских размеров концентрации страха

стояла фигура еврея. Антисемитизм пронизывал нацистскую пропаганду на всех

ее уровнях, им был пропитан весь пропагандистский аппарат и любое из

средств массовой информации. И так оставалось даже после того, как нацисты

“эвакуировали” миллионы евреев на Восток. Ведь если вражеская коалиция

существовала в виде заговора, то верховным заговорщиком должен быть,

конечно же, еврей. Евреи объявлялись виновными в нищете Германии, в ее

поражениях.

С появлением Гитлера соединились энергии, обладавшие, в условиях

кризиса, перспективой огромного политического эффекта. Дело в том, что

фашистские движения в своей социальной субстанции опирались в общем на три

элемента: мелкобуржуазный с его моральным, экономическим и

антиреволюционным протестом, военно-рационалистический, а также

харизматический — в лице единственного в своем роде вождя-фюрера. Этот

вождь есть преисполненный решимости голос порядка, возвещающий конец смуте,

стихии хаоса, он и смотрит дальше и мыслит глубже, ему знакомы чувства

отчаяния, но он знает и средства спасения. Этот сверхъестественный тип

создан не только многочисленными литературными предвестиями, уходящими

своими корнями в немецкую народную сагу.

Мысль о фюрере в том виде, как она развивалась в фашистских движениях,

обрела свою актуальность вновь благодаря войне. Дело в том, что все эти

движения поголовно считали себя не партиями в привычном смысле, а группами

с воинствующим мировоззрением, “партиями над партиями”.

Маршировка по всем мостовым Европы демонстрировала убеждение, будто бы

и проблемы общества эффективнее всего могут быть решены моделями наподобие

военных.

Названные мотивы лежали в основе полумилитаризованных внешних форм этих

движений, их обмундирования, ритуала приветствия и доклада, стойки

“смирно”, а также пестрой, хотя и сводившейся к немногим элементам

символики — преимущественно это крест, либо стрелы, ликторские пучки, косы,

— и все это непременно воспроизводилось как символ принадлежности на

флагах, значках, штандартах и нарукавных повязках. Значение этих элементов

состояло не только в отказе от старой буржуазной традиции ношения сюртуков

и стоячих воротничков — скорее, они казались более точно отвечавшими

строгому, техническому духу времени.

Соединение мелкобуржуазных и военных элементов, столь характерное

именно для национал-социализма, с самого начала придает НСДАП весьма

своеобразный, двойственный характер. Он выражается не только в

организационном размежевании между штурмовыми отрядами (СА) и Политической

организации (ПО), но и проявляется в вводящей в заблуждение разнородности

ее состава. Отсюда же родом и присущая большинству фашистских организаций

подавленная консервативность.

Характерной для них была единственная в своем роде мешанина из

средневековья и нового времени, авангардистское восприятие, обращенное

спиной к будущему и поселившее свое пристрастие к фольклору в

заасфальтированных эмпиреях тоталитарного государства принуждения.

Гитлер отнюдь не собирался просто вернуть добрые старые времена, а еще

меньше — их феодальные структуры. То, что он взялся преодолеть, было не чем

иным, как самоотчуждением человека, вызванным процессом развития

цивилизации.

Правда, ставку при этом он делал не на экономические или социальные

средства, которые презирал, не на политику, а на высвобождение инстинкта, —

по своим замыслам и лозунгам фашизм представлял собой не классовую, а

культурную революцию.

Во всяком случае, в фашистской “консервативности” проявлялось желание

революционным путем повернуть историческое развитие вспять и еще раз

вернуться к отправной точке, в те лучшие времена до начала вступления на

ложный путь. В одном из писем 1941 года Гитлер напишет Муссолини, что

последние пятнадцать столетий были не чем иным, как паузой, а теперь

история собирается “вернуться на прежние пути”.

Превосходство фашизма по отношению ко многим его конкурентам

объясняется тем, что он острее осознал суть кризиса времени, чьим симптомом

был и он сам. Все другие партии приветствовали процесс индустриализации и

эмансипации, в то время как он со всей очевидностью разделял страхи людей и

пытались заглушить эти страхи, превращая их в бурное действо и драматизм и

привнося в прозаические, скупые будни магию романтических ритуалов —

факельные шествия, штандарты, черепа со скрещенными костями, боевые призывы

и возгласы “хайль!”, “новую помолвку жизни с опасностью”, идею

“величественной смерти”. Современные задачи он ставил людям в окружении

маскарадных аксессуаров, напоминающих о прошлом. Но его успех объясняется

еще и тем, что он выказывал пренебрежение к материальным интересам.

На фоне мелочных парламентских споров, игр и беспомощных вожделений

многопартийного правления у людей пробуждалось старое желание оказаться

перед свершившимся фактом, а не стоять перед выбором[9]. За исключением

Чехословакии, в период между двумя мировыми войнами во всех государствах

Восточной и Центральной Европы, а также во многих государствах Южной Европы

система парламентаризма потерпела крах — в Литве, Латвии, Эстонии, Польше,

Венгрии, Румынии, Австрии,. Италии, Греции, Турции, Испании, Португалии и ,

наконец, в Германии. К 1939 году осталось всего лишь девять государств с

парламентской формой правления.

Поэтому дело тут было не в агрессивной злобе какой-то одной нации,

стремившейся перевернуть ситуацию в мире. Широкое настроение усталости,

презрения и разочарования предвещало, поверх всех границ, расставание с

веком либерализма. Оно происходило под знаком реакции и прогресса,

тщеславия и бескорыстия. В Германии уже начиная с 1921 года не было в

рейхстаге большинства, которое было бы по убеждению привержено

парламентской системе. Либеральная мысль почти не имела поборников, но зато

много потенциальных противников; им нужен был только толчок, зажигательный

лозунг, вождь-фюрер.

Немецкая катастрофа или логика немецкого пути?

30 января 1933 года не принесло с собой ничего, кроме смены

правительства. И все же общественность чувствовала, что назначение Гитлера

канцлером было не сравнимо с формированием кабинетов прошлых лет. Вопреки

всем хвастливым уверениям партнеров по коалиции из рядов дойч-националов,

что они “будут держать австрийского художника-неудачника на поводке”[10],

национал-социалисты с самого начала не скрывали своей решимости захватить

всю полноту власти.

Словно по тайному паролю после 30-го января начались массовые перебежки

в стан национал-социалистов.

Один из современников описал еще до прихода Гитлера к власти, какие

неизбежные последствия это должно было повлечь за собой: “Диктатура,

ликвидация парламента, удушение всех духовных свобод, инфляция, террор,

гражданская война; ибо оппозицию было бы не так просто убрать; следствием

этого была бы всеобщая стачка. Профсоюзы стали бы стержнем самого

отчаянного сопротивления; кроме того, выступил бы “Рейхсбаннер” и все силы,

озабоченные будущим. И даже если Гитлер перетянул бы на свою сторону

рейхсвер и заставил заговорить пушки — все равно нашлись бы миллионы

решительных людей”[11]. Но этих решительных миллионов не было, а

следовательно дело и не дошло до кровавых столкновений. Гитлер пришел

отнюдь не как разбойник ночи. Он годами говорил о том, к чему неизменно, не

отвергая ни кружных путей, ни тактических маневров, стремился: это была

диктатура, антисемитизм, завоевание “жизненного пространства”.

Уже в ходе плебисцита, проводившегося в 1933 году, немцы проголосовали

за выход страны из Лиги Наций и против политики уступок и выбрали вместо

этого политику мужества и чести. Таким образом, германский народ сам выбрал

войну, которую потом проиграл.

Один из уроков эпохи состоит как раз в том, что тоталитарная система

власти не может быть построена на одних только извращенных или даже

преступных склонностях какого-то народа. Во многих странах существовали

исторические, психологические, да и социальные условия, сходные с тем, что

было в Германии, и часто всего-навсего узкий перешеек отделял народ от

фашистского правления. Именно в ту эпоху к власти пришли многочисленные

фашистские или фашистоидные режимы — в Италии, Турции, Польше, Австрии или

Испании. Как раз взгляд на сравнимые системы в этих и других странах

помогает понять, что конкретно в национал-социализме было неповторимо

немецким: он стал самой радикальной и абсолютной формой проявления фашизма.

Если Муссолини считал своей целью восстановление исторического величия,

Моррас мечтал о “старом режиме” и пытался вызвать к жизни “славу

божественной Франции”, да и все другие виды фашизма не сумели избежать

соблазна тоски по былому, то Гитлер думал об осуществлении цели

искусственной, созданной в воображении и не имеющей какого-то реального

подобия: о мировой империи от Атлантики до Урала и от Нарвика до Суэца,

созданной единственно волей к расовому самоутверждению. Государства

противились этому? Он их подавит. Народы селились вопреки его планам? Он их

расселит по-другому. Расы не соответствовали его представлениям? Он

произведет селекцию, облагородит их или уничтожит, пока действительность не

будет, наконец, соответствовать его представлениям. Только в крайнем

радикализме он казался тем, кем он был. В этом смысле национал-социализм

без него немыслим.

К неповторимо национальным чертам, отличавшим национал-социализм от

фашистских движений других стран, относится и то, что для своего

эксцентричного радикализма Гитлер всегда находил самых послушных

исполнителей. Ни одно гуманное чувство не разгладило на физиономии режима

то выражение концентрированной жестокости и исполнительности, которое

сделало его единственным в своем роде.

К кому апеллировал национал-социализм? Прежде всего к людям с ярко

выраженным, но не направленным стремлением к морали. Привлечь такой тип

людей, организовать его в элитарный строй он старался в первую очередь

через СС.

Кодекс “внутренних ценностей” охватывал по мнению Генриха Гиммлера

верность, честность, послушание, твердость, добропорядочность, бедность и

храбрость. Был воспитан тип бесчувственного экзекутора, требующего от

самого себя “холодного, даже каменного поведения” и “переставшего ощущать

человеческие чувства”[12]. Жестокость по отношению к себе давала ему

внутреннее оправдание быть жестоким и с другими, а буквально требуемой

способности шагать по трупам предшествовало умерщвление собственного “я”.

Недостаток человеческого воображения, обнаружившийся, начиная с

Нюрнбергских процессов, в ходе всех судов над действующими лицами тех лет,

был не чем иным, как выражением этой утраты чувства реальности. Она и была

собственно неповторимым, типично немецким элементом в национал-социализме.

Гитлер многократно излагал свои намерения открыто, без всякой

интеллектуальной сдержанности. Но традиционное разделение придуманной и

социальной реальности уже давно создало представление о том, что слова не

стоят ничего, а его слова казались и вовсе дешевкой. Рудольф Брайтшайд,

председатель фракции СДПГ в рейхстаге, окончивший свои дни в

концентрационном лагере Бухенвальд, радостно зааплодировал, узнав о

назначении Гитлера рейхсканцлером, и сказал, что наконец-то Гитлер сам себя

погубит. Другие, произведя предварительные расчеты, полагали, что Гитлер

всегда будет в меньшинстве и ни за что не получит большинства в две трети,

необходимого для изменения конституции. Кажется, никто не понимал, кем

Гитлер был на самом деле.

Почти ни одна из идей, под знаком которых страна пустилась в свою

авантюру, не принадлежала ей одной; но немецкой была та бесчеловечная

серьезность, с которой она отринула свое существование в области

воображения.

Неспособность к выживанию

Почти без перехода, словно одно мгновение сменило другое, со смертью

Гитлера и капитуляцией исчез и национал-социализм, как будто он был всего

лишь движением, состоянием опьянения и катастрофой, которую он же и

породил.

Германия была единственной побежденной в ходе мировой войны страной, не

породившей никакого движения Сопротивления.

Гитлер всего лишь за какие-то двенадцать лет придал миру новый облик, и

даже слепому видно, что столь мощные процессы едва ли могут достаточным

образом объяснены капризом дорвавшегося до власти одиночки. Ибо только если

этот одиночка является фигурой, интегрирующей разнообразнейшие эмоции,

страхи или интересы, и если влекут его вперед мощные, приходящие из дальних

далей энергии, становятся возможными подобные события.

В таком свете еще раз вырисовывается роль и значение Гитлера по

отношению к окружающим его силам: существовал гигантский, неупорядоченный

потенциал агрессивности, страха, самоотдачи и эгоизма, лежавший втуне и

нуждавшийся лишь в том, чтобы некое властное явление разбудило,

сфокусировало и использовало его.

Одним из непреходящих горьких уроков ноябрьской революции 1918 года

было осознание того, что существует неясная взаимосвязь между демократией и

анархией, что хаотические состояния и являются собственным, неподдельным

выражением подлинного народовластия, а произвол — его законом. Отсюда

нетрудно истолковать восхождение Гитлера и как последнюю отчаянную попытку

удержать старую Европу в условиях привычного величия. Ему виделось, что

континенту грозит мощный двойной натиск, чреватый чуждым Европе засильем и

ее поглощением “бездушным” американским капитализмом с одной стороны, и

“бесчеловечным” русским большевизмом — с другой. И вполне правомерно суть

выступления Гитлера была обозначена как “борьба не на жизнь, а на

смерть”[13].

Современная миссия рейха заключалась в том, чтобы дать уставшей Европе

новые стимулы и использовать ее как резервуар сил для мирового господства

Германии. Гитлер рвался наверстать упущенное на империалистической стадии

немецкого развития и, будучи последышем истории, выиграть главный из

возможных призов — гарантированное гигантской экспансией власти на Востоке

господство над Европой, а благодаря этому — над всем миром.

Место Гитлера в истории куда ближе к великим революционерам, нежели к

тормозившим ее, консервативным власть имущим. Но та мобилизация сил и воли

к действию, которых потребовала его операция по спасению, чрезвычайно

ускорила процесс эмансипации, а перенапряжение авторитета, стиля, порядка,

связанное с его выступлением, как раз и ослабило взятые ими на себя

обязательства.

Клара Цеткин видела приверженцев фашизма в первую очередь в

разочарованных людях всех слоев, в “наиболее усердных, сильных,

решительных, отважных элементов всех классов”[14], и вот Гитлеру и удалось

объединить их всех в новом мощном массовом движении. Во всяком случае,

идеологическая инициатива в 30-е годы перешла на некоторое время от Москвы

к Берлину, и утопия о классовом примирении оказалась настолько явно сильнее

утопии о диктатуре одного класса над всеми другими, что Гитлер смог

привлечь на свою сторону значительные отряды даже вызывавшего такой страх

пролетариата и включить их в пестрый состав своих сторонников, где были

люди всех классов, всех категорий сознания и имущественного положения.

Что он не намеревался делать ни при каких обстоятельствах, так это

реставрировать доиндустриальное государство привилегий, и никакие маскарады

не должны затушевывать тот факт, что он — вопреки своей амбиции

восстановить немецкое прошлое с помощью радикального насилия втолкнул

страну в современность. Парадоксально, но только с ним в Германии

завершился XIX век.

Превосходство Гитлера над всеми его соперниками, включая и социал-

демократов, основывалось именно на том, что он острее и решительнее их

осознал необходимость перемен. Отрицание им современного мира проходило как

раз под знаком современности.

И все-таки в Германии, да и в других странах тоже, фашистские или

родственные им тенденции продолжают жить: в первую очередь некоторые

психологические предпосылки, пусть и не имеющие легко распознаваемой связи

с национал-социализмом или даже выступающие под непривычными, большей

частью левыми знаменами, равно как и определенные социальные и

экономические условия. Наименее живучими оказались идеологические

предпосылки, такие как, например, национализм межвоенной поры,

обеспокоенность по поводу утраты статуса великой державы или панический

антикоммунизм.

Как бы ни подчеркивал Гитлер надличностный аспект своей задачи, как бы

ни напирал он на свою миссию и как бы ни выдавал себя за орудие Провидения,

выше своего времени он так и не поднялся. Поскольку он не мог дать ни

внушающей веру картины грядущего состояния мира, ни надежды, ни

вдохновляющей цели, то ни одна из его мыслей не пережила его. Этот великий

демагог не оставил после себя ни единого слова, ни единой запоминающейся

формулы, точно так же не дошло до сегодняшнего дня ни единого его строения,

а он ведь столь жаждал стать величайшим архитектором всех времен; не

осталось даже запланированных им величественных руин.

Заключение

И все же тема Гитлера остается одним из вечных сюжетов мировой

историографии и, видимо, обречена оставаться таковой, поскольку все новые и

новые ее грани раскрываются только в ходе движения истории, в свете

постоянно обновляющегося историко-политического и духовного опыты.

Тоталитарный режим со временем разлагается изнутри. Особенно из

политической элиты выходят лица, которые становятся в оппозицию к режиму. С

возникновением инакомыслия от режима отчуждаются сначала узкие группировки

диссидентов, затем широкие слои населения. Довершает разрушение

тоталитаризма отход от жёсткого контроля в экономической сфере. Таким

образом на смену тоталитаризму приходит авторитаризм.

Приложение

(Все фотографии взяты из интерактивной энциклопедии Compton’s

Interactive EncyclopediaTM)

[pic]

Ошибка! Не указана последовательность.. 11 ноября 1918 года было

объявлено перемирие, положившее конец Первой мировой войне. Маршал Фош (с

тростью) и его помощники в железнодорожном вагоне в Компьенском лесу будут

диктовать свои условия побежденной Германии. Более чем через 20 лет в этом

же вагоне Адольф Гитлер будет принимать капитуляцию Франции.

[pic]

2. Бенито Муссолини и Адольф Гитлер на совещании во время Второй Мировой

войны.

[pic]

3. Адольф Гитлер обращается к немецкому народу

[pic]

3. Гитлерюгенд прилагал все усилия, чтобы ориентировать молодых немцев

надлежащим образом.

[pic]

5. В 1933 году десятки тысяч нацистов собрались на стадионе в

Нюрнберге.

[pic]

6. На шествии нацистов по Нюрнбергу присутствовало около 120 000

человек, что говорит об огромном влиянии НСДАП.

[pic]

7. 20 октября 1931 года, Бад-Харцбург. Гитлер обращается к членам НСДАП,

требуя ухода правительства в отставку.

[pic]

9. Марш нацистов по немецкому городу. В предвоенные годы НСДАП приобрела

в Германии большой вес и популярность.

[pic]

9. Вена, Австрия. Функционеры НСДАП наблюдают как евреи чистят улицы

города.

Литература

1. Гаднелев К. С. Тоталитаризм как феномен ХХ-го века. Вопросы философии,

1992, № 2.

1. Герштейн Р. Э. Война которую выиграл Гитлер. Пер. с англ. Под общ. ред.

Г. Ю. Пернавского. — Смоленск: Русич, 1996.

1. Загладин Н. В. Тоталитаризм и демократия: конфликт века. Кентавр, 1992,

№№ 7-8.

1. Оруэлл Дж. “1984” и эссе разных лет. Москва: Прогресс, 1989.

1. Фест И. Гитлер: Биография. 3 тома/Пер. с нем. А. М. Андронова, А. А.

Федорова. — Пермь: Культурный центр “Алетейа”, 1993.

1. Что есть что в мировой политике. Словарь-справочник. Москва: Прогресс,

1987.

-----------------------

[1] Ibidem. S. 87.

[2] Valentin Veit. The German People. N. Y., 1946. P. 633.

[3] Mosse G. L. Intervista sul nazismo. Bari, 1977. P. 44.

[4] Heuss Th. Hitlers Weg. Tuebingen, 1968 (1-е изд. 1932). S. XXXI.

[5] Цит. по: Кин Ц. Итальянский ребус. М., 1991, с. 33.

[6] Voelkischer Beobachter, 6.VI.1936. Цит. по: Schoeps J. H.

Konservativismus — ein Denkstil der Vergangenheit? In: Die Mitarbeit, 1976,

H. 4. S. 298.

[7] Zitelmann R. Hitler. Selbstverstaendnis einer Revolutionaers.

Hamburg, 1987. S. 458, 459, 460.

[8] Ibidem. S. 457.

[9] См.: Talmon J. L. Politischer Messianismus. Bd. 2, S. 444 f.; Эрнст

Нольте и расценит структурные слабости либеральной парламентской демократии

как предпосылку для возникновения мощных фашистских движений; см. его книгу

с характерным названием “Кризис либеральной системы и фашистские движения”.

[10] Так высказывался в те дни Гинденбург, см. Meissner H., Wilde H. Op.

cit. S. 194.

[11] Так писал Фридрих Франц фон Унру в серии статей под названием

“Национал-социализм”, печатавшейся с 22 февраля по 3 марта 1931 года в

“Франкфуртер цайтунг”.

[12] Так писал Рудольф Гесс, бывший в одно время комендантом Освенцима,

см.: Gilbert G. M. The Psychology of Dictatorship. New York, 1950, P. 250.

[13] Nolte E. Faschismus in seiner Epoche, S. 507.

[14] См. протоколы расширенного пленума Исполкома Коминтерна, Москва, 12-

13 июня 1923 г., опубликованные в: Nolte E. Theorien, S. 92; это

выступление интересно не в последнюю очередь тем, что в нем, в отличие от

всех вошедших позднее в оборот левых теорий заговора, фашизм со всей

серьезностью рассматривается как сборный пункт для разочаровавшихся в

социализме масс.

-----------------------

Реферат выполнил:

студент гр. 215 Ганжа Семен Сергеевич

Научный руководитель:

доцент Савченко Ирина Александровна

Страницы: 1, 2