Византия и Русь

существование цивилизация. И в заключение параграфа "Восточная Римская

империя..." Тойнби без обиняков клеймит, по его словам, "извращенную и

греховную природу" этой империи.

Объясняется все это достаточно просто. Византия была единственно

прямой соперницей Запада. Это совершенно наглядно отразилось в том, что в Х

веке (точно — в 962 году) на Западе была провозглашена "Священная Римская

империя" (то есть как бы другой "Новый Рим"), надолго ставшая основой всего

западного устройства. И впоследствии Запад (как мы еще увидим) стремился

отнять у своей восточной соперницы даже и само это имя "Римская"...

При этом соперничество складывалось сначала явно не в пользу Запада.

Тойнби в приведенном выше высказывании напомнил, что "вплоть до XV—XVI вв."

Византия "опережала" Запад... Немаловажно заметить, что Тойнби, который в

общетеоретическом плане так или иначе отказывается от прямолинейного

понятия "прогресс", не смог в данном случае преодолеть западный соблазн;

ведь в глубоком смысле Византия не "опережала" кого-либо, а развертывала

свое самостоятельное, своеобразное культурное творчество, мерить которое по

шкале "прогресса" — занятие, прямо скажем, примитивное (вот выразительный

пример: Франческо Петрарка и преподобный Сергий Радонежский были

современниками, но решать, кто кого из них "опережал" — дело не только

неблагодарное, но и просто нелепое,— хотя сопоставление этих двух личностей

может многое прояснить).

Впрочем, Тойнби говорит и о своеобразии Византии,— правда, тут же

толкуя его в сущности как "безобразие". Он сопоставляет Запад и Византию в

следующем рассуждении: "История отношений между церковью и государством

указывает на самое большое и самое серьезное расхождение между католическим

Западом и православным Востоком"; на Западе эти отношения сложились в виде

"системы подчинения множества местных государств единой вселенской церкви"

(пребывающей в Риме). Между тема Византии имело место слияние церкви и

государства,— слияние, которое Тойнби едва ли адекватно определил как

"подчинение церкви государству", ибо для истории Византии не менее

характерно и обратное — подчинение государства церкви.

Тойнби стремится представить империю, в которой было-де установлено

безоговорочное "подчинение церкви государству", как заведомо деспотическую,

всецело основанную на голом насилии. В его рассуждениях о Византии

постоянно говорится о "жестком контроле", "нещадном подавлении",

"государственных репрессиях", даже "свирепости" и т. п. Однако, поскольку

ко времени создания его историософии западные исследователи более или менее

объективно осветили фактическую, реальную историю Византии, Тойнби, явно

противореча своим собственным общим оценкам, говорит, например, что в

Византии "использование политической власти в религиозных целях было,

следует отметить, весьма тактичным по сравнению с кровопролитными

религиозными войнами, которые вел Карл Великий в аналогичной ситуации". В

отличие от Византии, констатирует также Тойнби, "западное христианство...

прибрало к рукам... все европейские земли... вплоть до Эльбы". К тому же,

пишет он, "на Западе безоговорочно считали, что латынь является

единственным и всеобщим языком литургии... Разительным контрастом этой

латинской тирании выглядит удивительный либерализм православных. Они не

предприняли ни одной попытки придать греческому языку статус монопольного"

(в связи с этим стоит вспомнить, что в IX веке св. Кирилл и Мефодий создали

славянскую письменность, а в XIV веке — как бы продолжая их дело — русский

святой Стефан Пермский создал зырянскую, т. е. коми).

Итак, существуют два совершенно различных "представления" о Византии,

одно из которых — всецело тенденциозная западная идеологема, мрачный и

нередко даже зловещий миф о Византии, а другое — так или иначе

просвечивающая сквозь этот миф реальность византийской истории.

Исходя из фактов, Тойнби пишет, например, что "восточно-римское

правительство традиционно отличалось умеренностью". Но он же, подвергая

резкой критике византийское монашество за недостаточную "активность",

противопоставляет ему в качестве своего рода идеала западноевропейское

монашество: "Франциск и Доминик вывели монахов из сельских монастырей в

широкий мир... Напрасно мы будем искать какую-либо параллель этому движению

в православии".

Но ведь это "выведение" западного монашества в "широкий мир"

выразилось "ярче" всего в создании доминиканцами (и, отча-сти,

францисканцами) "Святой инквизиции", которая отправила на пытки и казни

сотни тысяч "еретиков"! А в истории Византии действительно не было "какой-

либо параллели" этому явлению.

Не менее характерна и судьба иудеев на Западе и, с другой стороны, в

Византии. В западноевропейских странах в XII—XVI веках было уничтожено,

согласно сведениям "Еврейской энциклопедии", примерно 400 тысяч

приверженцев иудаизма — то есть 40 процентов тогдашнего мирового

иудейства... А многие из уцелевших нашли убежище в Византии, где — несмотря

на все конфликты христиан и иудеев,— ничего подобного западноевропейскому

"геноциду" все же не произошло.

Речь идет, разумеется, отнюдь не о том, что Византия являла собой

совершенство. Но безусловно необходимо преодолеть навязанное западной

идеологией представление о Византийской империи как о некоем "уродстве".

Ведь даже обладающий репутацией апологета равноценности цивилизаций Тойнби

постоянно употребляет по отношению к Византии такие "термины", как

"уродование", "искажение", "дисгармония", "извращение" и т. п. Ясно, что в

качестве якобы беспристрастного "критерия" берется здесь цивилизация и

культура Запада.

И в самом деле: Тойнби с какой-то даже наивной откровенностью

утверждает, что единственным "спасением" для Византии было бы превращение

ее в прямое подобие Запада. Он пишет, например, что в Византии "в VII в.

появились некоторые признаки... возвращения на путь, избранный для Запада

папой Григорием Великим (590—604)". Однако "развитие вселенского патриарха

в духе папства" все же не свершилось, и в результате, мол, "православное

христианство выглядело болезненно дисгармоничным, что было платой за выбор

неверного пути". Вполне понятно, что на "неверном пути" нельзя было достичь

никаких действительно ценных результатов.

В 1984—1991 годах в Москве вышел в свет фундаментальный (объемом около

180 авт. листов) трехтомный труд "Культура Византии", созданный

первоклассными современными специалистами России. Со всей доказательностью

раскрывается здесь богатейшее,— чрезвычайно многообразное и глубоко

самобытное — культурное творчество, совершавшееся в продолжение более чем

тысячелетия в Византии. Но проштудировали этот труд немногие, и в сознании

большинства из тех, кто так или иначе касается проблемы "византийского

наследства", по-прежнему господствует заведомо ложное и по самой своей сути

негативное "мнение" об этом наследстве,— мнение, в конечном счете

восходящее к идеологам Запада. Очень характерно, что в России — под

воздействием западно-европейских представлений -- принято относить Византию

к "Востоку", хотя Константинополь расположен западнее Киева и, тем более,

Москвы...

Еще раз повторю, что нельзя, да и ни к чему "идеализировать" Византию

(хотя такая тенденция — правда, весьма узкая — имела место в русской мысли)

и усматривать в ее истории — в противовес идеологам Запада —

"превосходство" над западной цивилизацией и культурой. Речь может и должна

идти только об имеющем полное право на существование своеобразии.

Если на Западе с давних времен средоточие церкви существовало (о чем

говорит, в частности, Тойнби) само по себе, "отдельно",— как специфическое

теократическое государство (Stato Pontifico,— т. е. Государство

Первосвященника, в Папской области, возникшей еще в VIII веке), то в

Византии так или иначе сложилось единство церкви и государства.

Византийскую империю вполне уместно поэтому определить как идеократическое

(имея в виду власть православных идей) государство; между тем Западу

присуще то, что следует определить термином номократия — власть закона (от

греч. nomos — закон); с этой точки зрения азиатские общества уместно

определить термином "этократия" — от греч. etos — обычай.

И именно об этом неприязненно и саркастически писал Гердер. В

Византии, согласно его по-своему достаточно метким характеристикам,

христианская идея "сбила с толку ум человеческий ("ум", конечно, понимается

в чисто западном смысле.— В. К.)— вместо того, чтобы жить на земле, люди

учились ходить по воздуху... долг людей по отношению к государству путали с

чистыми отношениями людей к Богу и, сами не ведая того, положили в основу

Византийской христианской империи... религию монахов,— как же могли не

утратиться верные соотношения... между обязанностями и правами, наконец,

даже и между сословиями государства?.. Здесь, конечно, произносили речи

боговдохновенные мужи патриархи, епископы, священники, но к кому они

обращали свои речи, о чем говорили?.. Перед безумной, испорченной,

несдержанной толпой должны были изъяснять они Царство Божие... О как жалею

я тебя, о Златоуст, о Хризостом!.."[7] (великий деятель византийской церкви

IV—V вв. Иоанн Златоуст).

Все это, повторю, по-своему метко и даже — не побоюсь сказать — верно.

И западные государства, цель которых в конечном счете сводилась к

установлению строго упорядоченных соотношений "между правами и

обязанностями" и "между сословиями", к четкому утверждению "долга людей по

отношению к государству" и т.п., предстают, в сравнении с Византией,

действительно как нечто принципиально более "рациональное", всецело

направленное на устроение реальной, земной человеческой жизни.

И нельзя не видеть, что большинство русских идеологов (да и вообще

русских людей). Х1Х—XX веков относилось к "благоустроенности" западной

цивилизации с глубоким уважением или даже преклонением и, более того,

острой завистью. Правда, в России не столь уж редко раздавались голоса,

обличавшие "бездуховность" этой цивилизации, но можно со всей

основательностью утверждать, что подобные нападки чаще всего порождало

стремление противостоять господствующему в России безоговорочному пиетету

перед Западом.

Между тем в западной идеологии не только царило принципиально

негативное восприятие Византии (и — о чем еще пойдет речь — ее наследницы

России), но и, как мы видели, отрицалось по сути дела само ее право на

существование. И поглощение Византии в XV веке Османской империей Запад

воспринимал как совершенно естественный итог. Гердер говорил даже об

"удивлении", вызываемом у него тем фактом, что "империя, так устроенная, не

пала еще гораздо раньше" (ту же точку зрения отстаивал через полтораста лет

и Тойнби, утверждая, что Византия была "тяжелобольным обществом... задолго

до того, как на исторической сиене появились тюрки",— то есть задолго до XI

века!).

Как уже сказано, фактическая, реальная история Византии подчас все же

заставляла Гердера и других западных идеологов впадать в прямое

противоречие с утверждаемым ими мифом о ней. Так, например, Гердер, для

своего времени неплохо знавший византийскую историю, признавал, что главную

роль в падении Константинополя сыграли чрезвычайно динамичные и мощные

западные силы — Венецианская (она, кстати, нанесла Византии наибольший урон

еще во время крестовых походов) и Генуэзская республики; их атаки и грабеж

(Гердер даже назвал его "позорным") продолжались в течение нескольких

веков, и (цитирую Гердера) "империя была в итоге так ослаблена, что

Константинополь без труда достался турецким ордам" (вспомним, что еще

Петрарка столетием ранее призывал генуэзцев и вообще Запад поскорее

"выкорчевать" Византию...).

Короче говоря, Византийская империя прекратила существование не в силу

некой своей внутренней, имманентной несостоятельности; она была раздавлена

между беспощадными жерновами Запада и Востока: такому двустороннему

давлению едва ли бы смогло противостоять какое-либо государство вообще...

Предпринятое мною своего рода оправдание Византийской империи

продиктовано стремлением "противустать" отнюдь не цивилизации и культуре

Запада, имеющим свою великую самобытную ценность, но навязываемой западными

идеологами тенденциозной дискредитации Византии,— дискредитации,

объясняемой тем, что эта сыгравшая громадную роль в истории,— в том числе и

в истории самой Западной Европы! — цивилизация шла по принципиально

"незападному" пути.

Кстати сказать, тот факт, что Византия сыграла грандиозную и

необходимую роль в развитии самого Запада, не могут полностью игнорировать

никакие ее критики. Так, по словам того же Гердера, "благодеянием для всего

образованного мира было то, что греческий язык и литература так долго

сохранялись в Византийской империи, пока Западная Европа не созрела для

того, чтобы принять их из рук константинопольских беженцев", и даже

"венецианцы и генуэзцы научились в Константинополе вести более крупную

торговлю... и оттуда перенесли в Европу множество полезных вещей".

Впрочем, и признавая "заслуги" Византии в развитии Запада и мира в

целом (эти заслуги, конечно, не сводятся к указанным Гердером фактам)

западные идеологи тем не менее всегда были готовы объявить ее тысячелетнюю

историю в целом "уродливой" и бесперспективной.

И это западное неприятие Византии основывалось не только на том, что

она была идеократическим государством; Запад отталкивала и евразийская суть

Византийской империи. Ибо даже самые "гуманистические" идеологи не были

свободны от своего рода "западного расизма". Вот выразительный пример. В

1362—1368 годах Петрарка жил в Венеции, куда пираты-купцы свозили тогда из

Причерноморья множество рабов; это были, как нам известно, люди,

принадлежавшие к различным народам Кавказа, половцы и — в меньшей мере —

русские. Многие из этих людей (что также хорошо известно) были христианами.

Но Петрарка, чей гуманизм простирался только на народы Запада (он ведь и

самих греков именовал "малодушными гречишками"), писал об этих людях как о

неких полуживотных: "Диковинного вида толпа мужчин и женщин наводнила

скифскими мордами прекрасный город..." (Венецию). И выражал свое

настоятельное пожелание, чтобы "не наполнял бы мерзкий народ узкие улицы...

а в своей Скифии... по сей день рвал бы ногтями и зубами скудные травы"[8].

В Византии же никто не усматривал в людях, принадлежавших к народам

Азии и Восточной Европы, "недочеловеков", и, в частности, любой человек,

исповедующий христианство, мог занять в Империи любой пост и достичь

высшего признания: так, император Лев III Великий (VIII век) был сирийцем,

Роман I Лакапин (X век) — армянином, а патриарх Константинопольский Филофей

(XIV век) — евреем.

Между тем тот же прославленный западный гуманист Петрарка отказывал в

высшем "благородстве" даже и самим грекам, утверждая, в частности, что-де

"никакой самый наглый и бесстыжий грек не посмеет сказать ничего

подобного", а "если кто такое скажет, пусть уж говорит заодно, что

благородней быть рабом, чем господином"...

Гердер, живший через четыре столетия после Петрарки, не был склонен к

такому неприкрытому "расизму", но, рассуждая об "омерзительной византийской

истории", он все же счел необходимым сказать, что в основу этой истории

легла "та злосчастная путаница, которая бросила в один кипящий котел... и

варваров, и римлян" (византийские греки называли себя "ромеями", то есть

римлянами). Таким образом, и для западного идеолога XVIII века был

неприемлем многоплеменный евразийский "котел" Византии...

Россия — единственное из государств — в сущности унаследовала

евразийскую природу Византии. Характерно в этом отношении "крылатое"

словцо, приписываемое двум совершенно разным (это важно отметить, ибо,

значит, мы имеем дело с западной ментальностью вообще) европейцам —

Наполеону и его непримиримому противнику графу Жозефу де Местру:

"Поскоблите русского и вы найдете татарина". Отсюда уже не так далеко до

нацистской концепции "неарийства" русских.

Не могу не сказать в связи с этим, что меня ни в коей мере, абсолютно

не волнует проблема расовой н этнической "чистоты" русских людей, ибо тезис

об особой ценности этой самой чистоты не имеет никакого реального

обоснования; это только один из характерных западных мифов. Едва ли

уместны, например, сомнения в высшем человеческом совершенстве Пушкина, а

между тем, если обратиться к третьему (прадедовскому) поколению его

предков, то пятеро из восьми его прадедов и прабабок, возможно, были "чисто

русского" — или, шире, славянского — происхождения (хотя и в них не

исключена столь характерная для России "примесь" тюркской или финской

"крови"): Александр Петрович Пушкин (дед отца поэта), его племянник —

Алексей Федорович Пушкин (дед матери поэта, Надежды Осиповны Ганнибал),

Евдокия Ивановна Головина, Лукерья Васильевна Приклонская и Сарра Юрьевна

Ржевская. Однако остальными предками Пушкина в этом поколении были эфиоп

Абрам Ганнибал, немка Христина-Регина фон Шеберг и имеющий тюркское (по

гораздо менее достоверной версии — итальянское) происхождение Василий

Иванович Чичерин.

Кстати сказать, есть все основания утверждать, что в далекие —

"доисторические" — времена и население самой Западной Европы представляло

собой именно "кипящий котел", в котором сваривались воедино самые разные

этносы и расы; своеобразие Византии (и, позднее, России) состояло лишь в

том, что они являли собой такие "котлы" в уже историческое время, на глазах

уже сформировавшейся цивилизации Запада, которая неодобрительно или просто

с презрением взирала на эту евразийскую "путаницу" (по слову Гердера).

Подводя итог рассмотрению проблемы "Запад и Византия", обращу внимание

на, казалось бы, "формальное", но, если вдуматься, чрезвычайно

многозначительное явление: уже само название "Византия" было (о чем ныне

знают немногие) присвоено Западом государству, называвшему себя "Империей

ромеев" (то есть римлян), в качестве по сути дела принижающего прозвища

(исходящего из древнего названия Константинополя). С. С. Аверинцев пишет об

этом так: "Примерно через сто лет после ее (империи ромеев.— В. К) гибели

западноевропейские эрудиты, не жаловавшие ее, прозвали ее Византийской;

ученая кличка... вошла в обиход, время от времени возвращая себе статус

бранного слова (например, в либеральной публицистике прошлого века)"[9].

Нет смысла призывать к отказу от давно и прочно утвердившегося

названия, но поистине необходимо освободить его от того негативного заряда,

который был внедрен в это название — и особенно в производные от него

термины "византизм" (или "византинизм") и "византийство" — западными, а по

их примеру и российскими либеральными идеологами. Еще в 1875 году К. Н.

Леонтьев писал в своем трактате "Византизм и славянство": "В нашей

образованной публике распространены о Византии самые превратные, или, лучше

сказать, самые вздорные, односторонние или поверхностные понятия...

Византия представляется чем-то (скажем просто, как говорится иногда в

словесных беседах) сухим, скучным, поповским, и не только скучным, но даже

чем-то жалким и подлым". Между тем, говорил далее Леонтьев, даже и малого,

но действительного ознакомления с наследием империи "достаточно, чтобы

убедиться, сколько в византизме было искренности, теплоты, геройства и

поэзии"[10].

Как раз тогда, когда Леонтьев писал эти строки, достигли своей научной

зрелости выдающиеся творцы русского византиноведения — академики В. Г.

Васильевский (1838—1899), Ф. И. Успенский (1845-1928) и Н. П. Кондаков

(1844—1923), труды которых подтверждали полную правоту Леонтьева. Но мало

кто из российских идеологов изучил или хотя бы имел желание изучить эти

труды. И слова "византизм" и "византийство" по-прежнему имели в их устах,

по сути дела, "бранный" смысл...

Но вот иной факт. 12 апреля 1918 года в петроградской эсеровской

газете "Воля народа" было опубликовано стихотворение Анны Ахматовой,

говорящее о трагическом крушении прежней России в таких словах:

Когда в тоске самоубийства

Народ гостей немецких ждал,

И дух суровый византийства

От Русской Церкви отлетал,

Когда приневская столица,

Забыв величие свое,

Как опьяневшая блудница

Не знала, кто берет ее... и т. д.

Это звучало явным диссонансом по отношению к "общепринятому" в

интеллигентских кругах (кстати сказать, после 1918 года эти строки были

снова опубликованы в России лишь в 1990 году); можно предположить, что

уважение к "духу византийства" поэтесса восприняла от своего отца А. А.

Горенко (1848—1915), действительного члена Русского собрания — православно-

монархической (в бранном словоупотреблении — "черносотенной") организации,

существовавшей с 1901 до февраля 1917 года.

Однако в наше время из журнала "Вопросы философии" читатели могут

"узнать", что Ахматову и других давил-де "сталинский византизм" (1989, № 9,

с. 78). Едва ли русская поэтесса согласилась бы с подобным употреблением

этого термина, хотя она и сказала о "суровости" духа византийства. Дело в

том, что действительно суровые проповеди св. Иоанна Кронштадтского и,

скажем, "Злые заметки" Бухарина о Есенине или страницы доклада Жданова,

"обличавшие" Ахматову,— это вещи не просто различные, но несовместимые...

Нельзя исключить, что св. Иоанн Кронштадтский мог бы осудить те или

иные мотивы ахматовской поэзии (как в свое время осудил — в стихотворной

форме — пушкинское "Дар напрасный, дар случайный..." митрополит Московский

Страницы: 1, 2, 3