Бургундия в поисках самоидентификации (1363-1477 гг.)

оппозиции королю. В Бургундии находят убежище многие опальные сановники.

Именно в Бургундию бежит дофин (будущий Людовик XI) после неудачного

Прагерийского мятежа 1441 г.[225]

Филипп Добрый заводит обширные внешнеполитические связи.

Устанавливаются контакты с Португалией, что закрепляется браком герцога с

инфантой.[226] Бургундия активно участвует в войне Алой и Белой розы, так

как Англия является естественным союзником против Франции. Герцог

заинтересован в утверждении своего союзника на престоле Англии. Так как в

Англии идет война и не ясно, кто победит, Филипп Добрый поддерживает и

Йорков, и Ланкастеров[227] (естественно, в тайне друг от друга).

Герцог Филипп Добрый выступает как самостоятельный государь, лишь

номинально считающийся вассалом французской короны. Интересы Бургундии

становятся выше мифического вассалитета. И если государственные интересы

требовали начать войну со своим сюзереном и даже отказаться признавать его

права, герцог был обязан сделать это. Единственное, что сдерживало

активность Бургундии на данном этапе, необходимость отстаивать

новоприобретенные земли. В целом же нужно сказать, что вассальные отношения

на данном этапе находятся в состоянии кризиса, формально сохраняется

вассалитет, но реальные действия основываются на собственных

государственных интересах. Несмотря на пышный церемониал и традицию, все, и

сюзерен, и вассал, не рассматривали бургундский оммаж как реальный фактор

политики.

Пик активности внешней политики всей истории Бургундского

государства приходится на правление герцога Карла Смелого (1467 – 77).

Именно в это время происходит решающая схватка с Францией за само

существование Бургундии. Приход к власти двух амбициозных политиков: Карла

Смелого в Бургундии и Людовика XI во Франции неминуемо вел к столкновению.

Франция не могла примириться с существованием Бургундии, так как страна

была препятствием к дальнейшему объединению государства, Бургундии же

требовалось отстоять свою независимость и доказать право на существование.

Карл Смелый в наследство получил разросшееся герцогство и

располагал как флотом, так и сильной армией, ядро которой составляли 32

Compagnie d’ordonnance (около 3850 лучников, арбалетчиков и пр.).[228]

Герцог сразу дал понять, что армия не застоится без дела. Карл Смелый не

зря получил свое прозвище, он не без оснований считал возможным силой

оружия добиться того, чего не смогли достичь его предшественники.

Еще будучи наследником, Карл Смелый принял участие в войне так

называемой лиги Общественного блага 1465 г. Коммин сообщает, что Карл

Смелый, герцог Бретонский, герцог Гюйенский и ряд советников Карла VII

собрались «выразить королю (Людовику XI) протест против дурного правления и

отсутствия справедливости, и если он не пожелает исправить положение, то

принудить его к этому силой».[229]

Следует отметить, что рыцарская этика воспринималась в качестве

регулятора не только социальных, но и политических отношений, поскольку

короли и герцоги были также рыцарями, и на их поведение распространялись

нормы кодекса чести.

В данной кампании Карл Смелый проявил свой полководческий

талант, он был несомненным лидером коалиции. Итогом войны лиги

Общественного блага стал выгодный мир, но, играя на своекорыстии членов

лиги, Людовик XI сумел разобщить ее.[230]

Людовик XI и не собирался выполнять условия мира, переговоры

закончились безрезультатно. Нужно сказать, что в далеко идущих планах

герцога Франция не играла большой роли, и вершиной требований к Людовику XI

было заключение крепкого мира и обещание не поддерживать волнения в

Нидерландах. Не угроза территориальных потерь беспокоила Людовика XI, Карл

Смелый не претендовал на французские земли. Возможность возникновения

мощного государства на восточной границе, которое моментально остановит

экспансию Франции - здесь кроется истинная причина смертельной схватки. Обе

стороны понимали, что победитель может быть только один.

С 1468 по 1472 гг. проходят ряд франко-бургундских кампаний.[231]

Герцог одерживает ряд побед, и король решает поменять тактику. Пренебрегая

всеми правилами «честной игры», король проявляет редкую изобретательность в

политических интригах. Чтобы обескровить Бургундию, он постоянно

провоцирует выступления нидерландских городов и создает лигу (1474 г.)

против герцога, куда входят эльзасские города, швейцарцы и Австрия.[232]

Возникают новые формы войны - экономические. Король применяет торговую

блокаду, в частности он запрещает французским купцам ездить на ярмарки в

Ипр, Брюгге и Антверпен.[233] Людовик XI отлично понимал, в чем кроется

могущество Бургундии, и нанес удар в самое уязвимое место.

Герцогов Бургундии всегда угнетало то, что при всем своем величии они

не были суверенными государями. Карл Смелый проводит в 1473 г. переговоры в

Трире с императором Фридрихом III о предоставлении титула короля, но

переговоры были сорваны не без влияния Людовика XI.[234]

Карл Смелый планировал стать королем и восстановить Великую

Лотарингию от Роны до Рейна.[235] Прежде всего, для выполнения своих планов

он осаждает Нанси, столицу Лотарингского герцогства. В 1476 г. Нанси

капитулировал.[236] Взятием Нанси герцог решает сразу две задачи:

соединяет свои владения в одно целое (Лотарингия разделяла его земли на две

части) и подтверждает личный авторитет.

Французский король, не рискуя сам начинать войну, провоцирует

швейцарцев, подогревая финансово их давние противоречия с бургундцами. На

пике своего могущества Карл Смелый начинает Швейцарскую войну. Но ситуация

складывается неожиданно. В 1476 г. герцог терпит поражение под Грансоном.

Был потерян Нанси, но главным итогом сражения стала моральная победа

швейцарцев, так как до Грансона бургундцы никогда не спасались бегством с

поля боя. Все это привело к падению авторитета герцога. Внутри его владений

вспыхивает недовольство.[237] Карл Смелый понимал, что единственное

средство поднять собственный престиж – победа над швейцарцами.

В условиях полной политической изоляции герцог начинает свой роковой

поход на Нанси. Сражение при Нанси явилось важной вехой в истории

Бургундского государства, или, точнее, в эпилоге его существования – в этом

бою погиб последний бургундский герцог Карл Смелый. «Когда мы узнали о

смерти нашего повелителя, мы были страшно потрясены, ибо потеряли в этот

день честь, благосостояние и надежду на выход из сложившейся ситуации»,- с

горечью сообщает один из придворных Ла Марш.[238]

Теперь ничто не могло остановить происходящий распад Бургундского

государства. Оно не имело больше ни денег, ни армии, чтобы защитить себя,

оно – что самое главное – не имело правителя. Смерть Карла Смелого

разрушила самую главную из ниточек, связывающих воедино различные области и

регионы Бургундского государства.

Политика герцога Карла Смелого - закономерное продолжение

традиционной политической линии его предшественников. Герцог проявил до

того скрытые процессы, но основание было заложено всеми герцогами. В

отношениях с Францией кризис был неизбежен, так как само существование

Бургундии было смертельно опасно для королевства. Сложились все предпосылки

для завершения процесса формирования государства, промедление было подобно

смерти, так как противники не ждут, Карл Смелый просто обязан был

действовать. Предшественники Карла Смелого подготовили почву, проделали всю

черновую работу, и герцогу осталась финальная часть – создать державу или

погибнуть.

Культурная идентификация.

Роль придворной культуры в процессе консолидации государства.

Отличительным признакам Бургундского государства была его особая,

неповторимая культура. Эпоха Бургундского дома династии Валуа характерна

последним ярким взлетом рыцарской культуры. При бургундских герцогах

позднее Средневековье предстает во всем его великолепии и завершении.

Сочетание культуры позднего Средневековья на высшем этапе ее развития

и новых, ренессансных форм и обеспечили неповторимость культурного феномена

Бургундии. Характерные черты культурного феномена Бургундии наиболее ярко

проявились в придворной рыцарской этике.

Необходимо сразу оговориться, что рассмотрение народной культуры

Бургундии не входит в задачу нашей работы. Известный исследователь культуры

Средневековья А. Я. Гуревич утверждал, что народная культура подвержена

гораздо более медленным изменениям, чем культура правящего меньшинства[239]

и, естественно, не могла оказать помощь в процессе консолидации

государства.

В политике герцогов культура решала конкретные задачи утверждения

авторитета герцогского дома и подчеркивания отличительных особенностей

Бургундии. В связи с этим гораздо больший интерес при рассмотрении процесса

становления государства представляет именно придворная, рыцарская культура.

Отличительным признаком придворной бургундской культуры было

воплощение в ее художественных формах рыцарских идеалов. Нужно отметить,

что в XV в. рыцарский идеал значительно потускнел, это связано с целым

комплексом причин, рассмотрение которых выходит за рамки данной работы.

Можно лишь сказать, что упадок рыцарской культуры связан со снижением роли

самого рыцарства.

Но, тем не менее, Бургундские герцоги избрали именно рыцарскую форму

для своей культурно-идеологической платформы. Примечательно, что основная

часть населения Бургундии принадлежала к давно сложившейся и устоявшейся

городской средневековой культуре, и, казалось бы, принятие рыцарского

идеала в качестве основной культурной парадигмы должно было привести к

серьезным социальным противоречиям. Но это кажется очевидным лишь на первый

взгляд.

Разумеется, эпоха истинного расцвета рыцарства начинает клонится к

закату уже в конце XIII столетия. То, что следует затем, - это княжеско-

городской период Средневековья, когда господствующими факторами в

общественной жизни становится денежное могущество бюргерства и

основывающаяся на нем финансовая мощь государства. И, тем не менее,

неизменно бросается в глаза, что источники уделяют знати и ее деяниям

гораздо больше места, чем это должно было быть в соответствии с

действительностью.[240] Так в чем же разгадка противоречия?

Причина же заключается в том, что аристократические формы жизненного

уклада продолжали оказывать господствующее воздействие на общество еще

долгое время после того, как сама аристократия утратила свое первенствующее

значение в качестве социальной структуры. Известный медиевист Й. Хейзинга

указывал, что в духовной жизни XV в. аристократия, вне всякого сомнения,

все еще играет главную роль; значение ее современники оценивают весьма

высоко; значение же буржуазии – чрезвычайно низко.[241] Итак, казалось бы,

можно сделать вывод: современники ошибались, следовали своим представлениям

без всякой критики, - тогда как последующие исторические исследования

пролили свет на подлинные отношения в эпоху позднего Средневековья. Что

касается политической и экономической сфер, то действительно, бюргеры имели

здесь вес и оказывали значительное влияние. Но для изучения культурной

жизни данного периода заблуждение, в котором пребывали современники,

отдавая приоритет аристократии, сохраняет значение истины. Даже если формы

аристократической рыцарской культуры были лишь поверхностным лоском,

попытаемся увидеть, как эта картина жизни блестела под слоем свежего лака.

Однако речь идет о чем-то гораздо большем, чем поверхностный блеск.

Идея сословного разделения общества пронизывает насквозь все средневековые

рассуждения. И дело совсем не ограничивается обычной триадой: духовенство,

аристократия и третье сословие. Понятию "сословия" придается не только

большая ценность, оно также и гораздо более обширно по смыслу. В общем,

всякая группировка, всякое занятие, всякая профессия рассматривается как

сословие. Сословие, в средневековом понимании, это состояние. Как указывал

Й. Хейзинга "estat","ordo" [порядок], термин, за которым стоит мысль о

богоустановленной действительности.[242] Понятия “estat” и “ordre” в

Средневековье охватывало множество категорий, на современный взгляд весьма

разнородных: сословия (в современном понимании); профессии; состояние в

браке; пребывание в состоянии греха; придворные звания лиц, посвятивших

себя служению церкви; монашеские и рыцарские ордена. В средневековом

мышлении понятие «сословие» (состояние) или «орден» (порядок), во всех этих

случаях удерживается благодаря сознанию, что каждая из этих групп являет

собой божественное установление, некий орган мироздания, не менее

существенный и почитаемый, чем Престолы и Власти.

В той картине, в виде которой представляли себе государство и

общество, за каждым из сословий признавали не ту функцию, где проявляло

свою полезность, а ту, где оно выступало своей священной обязанностью или

своим сиятельным блеском. При этом можно было сожалеть о вырождающейся

духовности, об упадке рыцарских добродетелей – в то же самое время,

нисколько не поступаясь идеальной картиной; даже если человеческие грехи и

препятствуют осуществлению идеала, он сохраняется как мерило и основа

общественного мышления. Средневековая картина мира скорее статична, чем

динамична.

Лучшим доказательством того, что герцоги верно выбрали культурную

линию, послужит мнение современника. Следующим образом видит общество тех

дней Жорж Шатлен, придворный историк Филиппа Доброго и Карла Смелого, чье

мнение лучше всего отражает особенности мышления того времени. Выросший во

Фландрии и ставший у себя в Нидерландах свидетелем блистательного развития

бюргерства, он был до того ослеплен внешним блеском и роскошью бургундского

двора, что источник силы и могущества видел лишь в рыцарской добродетели и

рыцарской доблести.

«Господь повелел простому народу явиться на свет, чтобы трудиться,

возделывать землю или же торговлей добывать себе средства для жизни;

аристократия же призвана возвеличивать добродетель и блюсти справедливость

– деяниями и нравами прекраснейших лиц своего сословия подавать пример всем

прочим».[243] Высшие задачи страны: поддержание церкви, распространение

веры, защита народа от притеснения, соблюдения общего блага, борьба с

насилием, упрочение мира – все это у Шатлена приходится на долю

аристократии. Правдивость, доблесть, нравственность, милосердие – вот ее

качества. И Шатлен считал, что бургундская аристократия отвечает этому

идеальному образу.[244]

Пример показывает, насколько неавторитетной еще была бюргерская

культура и ее ценности по сравнению с идеалами рыцарства. Естественно,

герцоги выбрали более прочную основу для своей государственной

идеологической базы. Значение буржуазии недооценивается еще и потому, что

тип человека, с которым соотносят представление о третьем сословии,

нисколько не пытаются соотнести с действительностью. Тип этот прост и

незамысловат как миниатюра в часослове или барельеф с изображением работ,

соответствующих тому или иному времени года[245]: это усердный хлебопашец,

прилежный ремесленник или деятельный торговец. Фигура могущественного

финансиста, оттесняющего самих дворян, и тот факт, что дворянство

пополнялось за счет притока со стороны бюргерства (как Шатлен, Ла Марш,

Фруассар, Коммин и многие другие) – все это в указанном типе находило

отражение ничуть не больше, чем образ строптивого члена гильдии вместе с

его свободными идеалами. В понятие третьего сословия буржуазия с

крестьянством и ремесленниками входили не раздельно, причем на передний

план попеременно выдвигались то образ бедного крестьянина, то богатого и

ленивого бюргера[246] – очертаний же, соответствующих подлинной

хронологической, политической и культурной функции третьего сословия,

понятие это не получило. Вполне естественно, что третье сословие не могло

создать собственного культурного образа, могущего конкурировать с четким и

устоявшимся рыцарским идеалом. И Бургундским герцогам не оставалось ничего

иного, как взять уже существующую форму.

Поэтому вполне можно понять, что такой человек, как Шатлен, падкий на

иллюзии в нравственной области, признавая высокие достоинства аристократии,

оставляет третьему сословию лишь незначительные добродетели. «Если же

перейти к третьему члену, коим помнится государство, то это – сословие

добрых городов, торгового люда и землепашцев, сословие, коему не

приличествует столь же пространное, как иным, описание по причине того, что

само по себе оно едва ли способно высказать высокие свойства, ибо по своему

положению оно есть сословие услужающее».[247] Добродетелями его, считал

Шатлен, являются покорность и прилежание, повиновение своему государю и

услужливая готовность доставить удовольствие господам. Суждение Шатлена и

прочих его единомышленников (Ла Марша, Молине, Фруассара и других) о своем

времени может показаться излишне мрачным, но нужно учесть, что спасение они

ожидали исключительно от аристократии, неизбежно клонившейся к упадку, на

бюргерскую помощь они нисколько не рассчитывали.

Богатые горожане у Шатлена все еще зовутся вилланами.[248] Понятие о

бюргерской чести для него не существует. У Филиппа Доброго было обыкновение

женить своих лучников, принадлежавших к низшему дворянству на богатых

вдовах или дочерях бюргеров. И вот как-то герцог наталкивается на упорное

сопротивление богатого лилльского пивовара, который не согласен на подобный

брак своей дочери. Бюргер даже, сильно рискуя, решает обратиться в

Парижский парламент. Но герцог посчитал недостойным тягаться с каким-то

пивоваром и с насмешками вернул девушку. Шатлен, который при удобном случае

он не стеснялся порицать герцога, здесь полностью на стороне Филиппа

Доброго. Для бюргера у него нет иных слов, кроме как «этот взбунтовавшийся

деревенщина – пивовар … и к тому же еще презренный мужик».[249]

В утешение Маргарите Английской, лишенной короны, Шатлен посвящает

«Храм Боккаччо», где описывает бедствия и страдания сильных мира сего.

Автор допускает туда великого финансиста Жака Кера лишь с оговорками и

изменениями, тогда как дворянин Жиль де Рэ, несмотря на свои ужасные

злодеяния, получает туда доступ без особых препятствий, исключительно в

силу своего происхождения. Тогда как имена горожан, павших в великой битве

за Гент в 1451 г. Шатлен не считал достойным даже упоминания.[250]

Казалось бы, подобная аристократическая, рыцарская этическая структура

неизбежно должна была вызвать возмущение и конфликт со стороны третьего

сословия, который бы разорвал на первый взгляд такое хрупкое социальное

единство. Но в самом рыцарском идеале, в служении добродетелям и в

устремлениях, предписываемых аристократии, содержится двойственный элемент,

смягчающий высокомерно-аристократическое отношение к народу.

Кроме насмешек над деревенщиной в противоположность этому нередки

выражения сочувствия бедным людям, страдающим от многих невзгод. Тон жалоб

постоянно один и тот же: разоряемый войнами несчастный народ, из которого

чиновники всасывают все соки, пребывают в бедствии и нищете. Люди терпеливо

переносят страдания, когда же они порой ворчат и поносят своих

властителей, их господин возвращает им спокойствие и рассудок.

В этическом принципе того времени прослеживается мысль, что государь

обязан учитывать интересы своих подданных и следовать им, несмотря на свои

собственные цели. Бургундские герцоги довольно последовательно следовали

этому принципу, нередко откладывая свои мечтания о славе, во имя насущных

нужд своих подданных. Хронисты, прославляющие рыцарские идеалы (Молине,

Мешино), тем не менее, в своих сочинениях вновь и вновь возвращаются к

нуждам народа.[251]

Все, кто прославлял рыцарские идеалы позднего Средневековья, одобряли

проявление сострадания к народу: рыцарский долг требовал защищать слабых. В

равной мере рыцарскому идеалу было присуще – и теоретически, и как некий

стереотип – сознание того, что истинная аристократичность основывается

только на добродетели и что по природе своей все люди равны. В наше время

сложился другой стереотип, что признание истинным благородством высоких

душевных качеств является триумфом Ренессанса. Между тем, оба принципа были

распространены в куртуазной литературе, и мысль о том, что благородство

происходит от чистого сердца, была ходячим представлением уже в XII в.,

оставаясь во все времена чисто нравственным взглядом, вне какого бы то ни

было активного социального действия.

Откуда гордость в нас и благородство?

От сердца, в коем благородный нрав.

Не низок тот, кто сердцем не таков.[252]

Именно в согласии с такими мыслями восторженные почитатели рыцарского

идеала намеренно подчеркивают героические деяния крестьян, научая людей

благородных, что временами и те, в ком они видят мужиков, бывают примерами

величайшей отваги.

Во времена позднего Средневековья еще бытовал хотя и потускневший, но

все еще действенный культурный стереотип: аристократия, верная рыцарским

идеалам, призвана поддерживать и очищать окружающий мир. Праведная жизнь и

истинная добродетель людей благородного происхождения – спасительное

средство в недобрые времена; от этого зависит благо и спокойствие

государства; этим обеспечивается достижение справедливости.[253]

Конечно, реальность сильно различалась с идеальными представлениями,

но рыцарские идеалы, отвечали интересам всех сословий. И в данный период

рыцарская этика не имела серьезных конкурентов. Тем более, что почитание

высокого стремления и отваги ставится рядом с почитанием высшего знания;

люди испытывают потребность видеть человека более могущественным и хотят

выразить это в твердых формах двух равноценных устремлений к высшей

жизненной цели. И все же рыцарский идеал обладал более общезначимым и более

сильным воздействием, поскольку в нем сочеталось множество эстетических

элементов, понимание которых было доступно буквально каждому.

Нужно сказать, что рыцарские элементы глубоко проникли в среду

бюргерства. Знаменитая бургундская честь не была пустым звуком даже для

горожан Нидерландов, где традиционно авторитет рыцарства был невелик. Даже

спустя столетие в произведениях Шекспира жители Нидерландов клянутся честью

бургундца.[254]

Современному исследователю рыцарские величие, мода и церемониал могут

казаться пустой иллюзией, пышной и обманчивой игрой. Люди, творившие

историю, были отнюдь не мечтателями. Это расчетливые, трезвые

государственные деятели и торговцы, будь то князья, дворяне или бюргеры.

Конечно, они и в самом деле были такими. Однако, изучая историю

культуры, мечты о прекрасном, грезы о высшей, благородной жизни нужно

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10